В современной науке признаются две основные точки зрения на природу “этничности”. Им соответствуют разные представления о соотношении этничности и экономики.

Первая точка зрения заключается в том, что этничность рассматривается как врожденное, чуть ли не биологическое свойство, которое предопределяет склонность человека к той или иной сфере экономической деятельности. Вторая точка зрения утверждает совершенно обратное. Согласно ей, этничность - это созданная государством, средствами массовой информации, общественным мнением конструкция, которая навязывается человеку и символически приписывает ему ту или иную экономическую нишу. Есть еще третья точка зрения: этничность - это один из инструментов или ресурс для достижения результатов в экономической деятельности. Собственно, этот способ описания этничности не является самостоятельной концепцией. Этничность может быть инструментом как в качестве врожденного свойства, так и в качестве навязанного извне конструкта.

Представление о том, что этничность - это врожденное свойство, было господствующим в российской науке все последние десятилетия. Оно остается чрезвычайно популярным и сейчас, причем не столько у теоретиков, сколько у исследователей, имеющих дело с конкретным материалом. Именно на такого рода взглядах основана “теория этноса”, которая создавалась на протяжении 1960-80-х гг. в советской этнографии. Суть теории состоит в том, что “этничность” - это фундаментальная категория человека как социального и даже биологического существа. Таким образом, любые проявления человеческой деятельности имеют этническое измерение.

В 1980-е гг. в рамках “теории этноса” стали возникать многочисленные дисциплины с приставкой “этно-”: этно-демография, этно-история, этно-география и так далее. Тогда же было заявлено о создании дисциплины “этно-экономика”. Смысл ее состоял в том, чтобы найти в экономической деятельности “этническую” составляющую и обосновать исконные экономические предпочтения разных “этносов”. С точки зрения “этно-экономики” экономические стратегии отдельного человека или социальной группы предопределяются этнокультурными и этносоциальными характеристиками общества, к которым человек или группа принадлежат.

Я попытаюсь показать ошибочность таких утверждений на примере Средней Азии. По мнению многих исследователей, экономические стратегии “коренных” жителей Средней Азии (узбеков, таджиков и т.д.) вписываются в некую “традиционную” модель. Эта модель подразумевает сильное влияние социальной среды на выбор человеком “традиционных”, т.е. характерных для данной этнической культуры, профессий - таких как сельское хозяйство, пищевая и легкая промышленность и прочее (Перепелкин, 1987). В отличие от экономических стратегий “коренных” народов, стратегии русскоязычного населения Средней Азии относятся к “современной” модели, которая подразумевает независимость от мнения окружающих, ориентацию на собственные интересы. Все это непосредственно воздействует на выбор индустриальных, сильно механизированных и индивидуализированных профессий.

В литературе, посвященной современной экономике Средней Азии, часто можно встретить такие высказывания: “/.../ узбеки, в силу традиции сориентированные на мелкотоварное производство и выращивание хлопка, не испытывали и не испытывают тяги к другим занятиям” (Кульчик, 1995) или: “/.../ более привлекательными /для коренных народов Средней Азии - С.А./ оставались именно те виды и сферы хозяйственной деятельности, участие в которых способствовало сохранению традиционных ценностей и ориентаций, - прежде всего сельское хозяйство” (Александров, 1999).

Эти утверждения основаны, в частности, на официальной статистике распределения населения в различных отраслях народного хозяйства. Так, в Узбекистане 40% занятого населения работает в сельском хозяйстве, столько же - в сфере услуг, 20% - в промышленности и в строительстве. В Туркменистане, соответственно, - 44%, 40% и 16%. В Таджикистане наблюдается наибольшая доля работающих в сельском хозяйстве - 59%, в сфере услуг - 27%, в промышленности и строительстве - 13%. Во всех республиках в сельском хозяйстве и сфере услуг преобладают “коренные” народы, тогда как в промышленности и строительстве - выходцы из европейской части бывшего СССР. Точнее говоря, доля “коренных” народов в промышленности ниже их доли в национальной структуре населения. Так, в промышленности Узбекистана доля узбеков в конце 80-х гг. составляла 53%, в строительстве - 50%, в транспорте и связи - 55%, тогда как доля узбеков в общем населении превышала 70%. В Туркмении соответственно доли туркмен в названных отраслях были 53%, 54% и 48%, тогда как в общем населении их доля превышала 75%. В Таджикистане доли таджиков в отраслях - 48%, 48% и 57%, в общем населении - более 65% (правда, в этом случае не учитывается большая община узбеков). Обычно эти данные интерпретируются как доказательство “этнических” предпочтений разных народов.

На мой взгляд, тот факт, что имеется относительная (но не абсолютная) статистическая взаимозависимость между “национальностью” и “сферой” народного хозяйства, вовсе не связан с “этническими” или “традиционными” предпочтениями. Это результат вполне конкретного социально-экономического и политического выбора, который был сделан в XX веке. Укажу одно из следствий этого выбора. Для того чтобы обеспечить экономическую независимость СССР, советское руководство сознательно пошло на формирование хлопковой монополии в Средней Азии. При этом, в отличие, допустим, от зернового производства, хлопок нуждается в больших затратах труда, поэтому среднеазиатское население разными способами принуждения удерживалось на селе. А вся среднеазиатская промышленность и городская культура создавались путем такого же принудительного переселения людей из европейской части СССР, которые, кстати, только что высвободились там из сельского хозяйства. Иными словами, государство способствовало консервации одной группы в “аграрном” секторе и быстрому перемещению другой группы из “аграрного” сектора в “промышленный”. Ситуация, которая сегодня рассматривается как показатель “этнических” различий, сложилась только в XX веке, точнее в 1940-70-ые гг. Именно в это время формируются взаимные стереотипы, которые интерпретируются как “национальные” (или “этнические”), а экономическим стратегиям приписывается “традиционный” или “современный” характер. Узбеки, таджики и другие народы Средней Азии становятся “отсталыми”, “традиционными”, приверженцами “коллективизма”, глубоко привязанными к земле, т.е. к ним прилагаются все те характеристики, которые еще в 20-30-е гг. вполне можно было адресовать русским, украинцам и так далее, а, допустим, в конце прошлого века - французам и немцам.

Современная ситуация в Средней Азии, по сути дела, кардинально изменилась по сравнению с тем, что было два-три десятилетия назад. За цифрами распределения населения Средней Азии по отраслям народного хозяйства сегодня скрывается совершенно иная реальность. Более внимательное изучение занятости показывает, что показатели численности работающих в сельском хозяйстве фактически имеют фиктивный характер.

Приведу данные по сельскому совету “Миндон” - узбекскому населенному пункту, который находится в Ферганской долине. В этом сельсовете к началу 1991 г. насчитывалось около 11 тыс. человек, из которых приблизительно 5 тыс. человек считались трудоспособными. Из этих 5 тысяч около 2,7 тыс. человек состояли на бухгалтерском балансе местного колхоза “Димитров”. Приблизительно 200 человек, которые формально числились колхозниками, в 1990 г. не работали в колхозе ни одного дня. Иначе говоря, трудились реально в колхозе 2,5 тыс. человек, или ровно 50% трудоспособного населения сельсовета “Миндон”. Около 2 тыс. колхозников числились членами хлопководческих бригад, т.е. работали непосредственно в аграрном производстве. Остальные 500 человек являлись работниками управления, обслуживающим технику персоналом, работниками детсадов и яслей и так далее. Самое любопытное, что из 2 тыс. членов хлопководческих бригад лишь 60 человек выходили на работу более 300 дней в году, остальные меньше, в том числе примерно 600 человек - менее 50 дней в году. Подавляющее большинство колхозников было занято в колхозном производстве не более 2-3 месяцев в году. Все остальное время эти “работники” аграрного сектора либо нигде не трудились, либо были частично заняты в своем домашнем хозяйстве, либо неофициально трудились в различных неаграрных отраслях.

Еще один довод в пользу того, что “коренные” народы Средней Азии привержены аграрному производству, - это значительная роль приусадебного участка в формировании семейных доходов. Существует мнение, что работа на приусадебном участке “/.../ дает семье доход, превышающий заработки в общественном секторе” (Александров, 1991); кроме шести-восьми соток приусадебного надела у сельских жителей в Средней Азии “других источников существования /.../ нет” (Кульчик, 1995); “/.../ личное подсобное хозяйство в Средней Азии по существу превратилось в основной источник доходов для значительной части населения” (Чешко, 1990).

В действительности и в этом вопросе исследователи нередко оперируют стереотипами, а не фактами. Сельскохозяйственное производство имеет естественные пределы своего роста. В конце прошлого века в Миндоне на одно домохозяйство приходилось приблизительно 5-6 га орошаемой земли. В начале 90-х годов на одно домохозяйство приходилось менее 1 га всех орошаемых земель, включая личные и колхозные земли. Даже с учетом повышения доходности на единицу орошаемой площади очевидно, что возможности найти заработок в аграрном производстве последние 100 лет постепенно сужались. Это означает, что население вынуждено искать работу за пределами Миндона. Структура доходов одной узбекской семьи численностью в 6-7 человек в начале 1990-х гг. выглядела примерно так: 35-45% составляли доходы от приусадебного участка и домашних промыслов (животноводство, шелководство), столько же - доходы, полученные в “общественном производстве” (в том числе 15% в колхозном производстве и 20-30% в других отраслях), остальное - социальные доплаты и частные приработки.

Характеризуя семейный бюджет, надо иметь в виду не только способ образования доходной его части, но и экономическое поведение людей, мотивы их хозяйственной деятельности. В прошлом вся экономическая жизнь “крутилась” вокруг земли: безземельные и малоземельные, заработав деньги, стремились получить землю в аренду, потом купить землю и стать землевладельцами. Сегодня ситуация иная. Человек, который имеет стабильный источник доходов вне сельского хозяйства, вовсе не стремится вкладывать средства в приобретение земли и переходить в сельскохозяйственное производство.

Приведенные факты, на мой взгляд, свидетельствуют о том, что никакого особого предпочтения “коренных” народов Средней Азии к набору профессий, связанных с сельским хозяйством, сегодня уже не существует. Соответственно не существует “традиционных” или “этнических” экономических ниш, которые “коренное” население стремится занять по “этнокультурным” мотивам.

“Этнические” различия в самой Средней Азии постепенно размываются. Этот процесс связан с изменением социально-экономической и политической ситуации в современной Средней Азии. Начиная с 1970-80-х гг., постепенно исчезает хлопковая монополия; аграрное перенаселение достигло критического уровня и “коренные” народы Средней Азии все больше “уходят” из аграрного сектора в другие отрасли народного хозяйства; русскоязычное население выезжает и так далее.

При этом новые “этнические” различия уже складываются не в Средней Азии, а за ее пределами. Это связано с достаточно серьезным изменением экономических стратегий “коренных” народов Средней Азии. В частности, нарастает процесс миграции среднеазиатского населения в Россию. Речь идет, в частности, о сезонной миграции. Статистика практически не фиксирует эту форму миграции, и поэтому она остается вне поля зрения исследователей. В Таджикистане, по некоторым оценкам, до трети взрослого мужского населения ежегодно выезжает на заработки за пределы республики. Набирает силу похожий процесс в Узбекистане и в других регионах Средней Азии.

Экономическая ситуация в России диктует мигрантам, какие ниши им занимать в российском обществе. Прежде всего это дающие наибольший доход торговля и сфера услуг. Кроме того, много выходцев из Средней Азии в быстро развивающемся строительстве. Определенная часть среднеазиатских мигрантов находит работу в промышленности, на нефте- и газопромыслах. Особой средой, которая притягивает мигрантов, является криминал, прежде всего торговля наркотиками. Названные экономические ниши являются наиболее прибыльными, в них попадают мигранты из Закавказья, Молдавии, Украины, Белоруссии и даже из стран дальнего зарубежья - Кореи, Китая, Вьетнама.

Я специально не исследовал положение мигрантов из Средней Азии в России. Тем не менее, приведу некоторые соображения на тему этничности в контексте новой экономической стратегии “коренных” среднеазиатских народов. Существует представление, что этнические предпочтения в экономической сфере обусловлены “культурным комфортом”, более легким взаимопониманием внутри одного “этноса”, некими “клановыми” обязательствами, корпоративными интересами, которые довлеют над человеком и так далее. Все это вроде бы предопределяет выбор в пользу своих соплеменников при образовании “этнически окрашенных” экономических ниш. Собственно это и есть “инструментализм”, о котором сказано выше, но в исполнении сторонников концепции “врожденной этничности”.

Однако подобные рассуждения не вполне соответствуют реальности. Термины “взаимопонимание”, “комфорт”, “клан” взяты, скорее, из области околонаучной романтики или острополитической публицистики, но никак не из арсенала современных научных понятий. В действительности человек нередко сторонится “своих” и предпочитает сотрудничать с “чужими”, с которыми ему не нужно связывать себя дополнительными обязательствами и легче добиваться результатов. Во всяком случае, тезис об однородном национальном составе “этнических группировок” давно уже относится к мифам и не отражает реального положения вещей. Как известно, в этих группировках, хотя они и имеют “этническое” название, обязательно участвуют представители разных национальностей, в том числе той страны или региона, где эта группа действует.

С другой стороны, даже в тех случаях, когда существует осознание группы как “своих”, это осознание скорее родственное, земляческое, религиозное и только в последнюю очередь этническое. Чаще всего, “этнический” характер приписывается им со стороны - из той социальной среды, в которой они оказались. В этом случае вопрос надо ставить так: почему в России в качестве названия для мигрантов используются “этнические” определения? Я убежден, что проблему “этничность и экономика”, “этничность и криминал” надо изучать на примере того, как формируется идеология современной российской бюрократии, в том числе милиции, спецслужб и так далее.

Существует еще один любопытный феномен, на который я хочу обратить внимание. Среднеазиатские жители довольно часто скрывают свою национальность, приписывая себе другую этничность. Надо заметить, что национальное или этническое самосознание в Средней Азии - явление позднее, фактически сформированное в XX веке. В прошлом для местного населения было характерно многоступенчатое, иерархичное самосознание, в котором переплетались племенные, региональные, сектантские, социальные идентичности. До сих пор многие группы могут воспринимать себя в зависимости от ситуации таджиками или узбеками, туркменами или узбеками, киргизами или узбеками и так далее. Сохраняется двуязычие и трехъязычие (если учитывать достаточно широкое распространение русского языка). На уровне личностных отношений для среднеазиатских жителей имеет значение откуда человек родом, а не национальность, записанная в паспорте.

Самый очевидный повод для скрытия этничности - это поддержание “торговой марки”. Так, в России принято говорить “узбекский плов”, хотя плов готовят вовсе не только узбеки. Похожих примеров много: “узбекская кухня”, “узбекская тюбетейка”, “узбекские дыни” (или “дыни из Ташкента”, хотя дыни могут быть привезены не из Ташкента) и так далее. Стремление эксплуатировать положительный образ той или иной национальности - явление того же порядка. Наиболее распространенный случай: среднеазиатские цыгане, которые выступают в роли таджикских беженцев. Можно предположить, что узбеки, арабы и другие более мелкие национальные группы Таджикистана также называли себя таджиками. В какой-то момент это было выгодно, так как к беженцам из Таджикистана в России относились с сочувствием.

Теперь, благодаря газетам и правоохранительным органам, создан негативный образ таджика-наркодельца. Приведу пример подобного нагнетания страстей. Один милицейский начальник, выступая в телевизионной передаче “Дорожный патруль” по каналу ТВ-6, сказал, что скоро всех таджиков пересажают за наркобизнес. Понятно, что в подобной ситуации таджики Узбекистана предпочтут называть себя узбеками. Здесь этничность выступает скорее как способ избежать неприятных последствий из-за созданного в России негативного образа той или иной национальности. При желании возможно значительно увеличить список подобных примеров.

Подводя итог, еще раз отмечу, что концепция “врожденной этничности”, которая выглядит такой логичной и естественной для нашего мышления, на поверку фактами легко рассыпается. Более убедительной, на мой взгляд, является концепция “конструирования этничности”. Отмечу некоторые важные тезисы этой концепции. Первое: человек имеет сложное самосознание, включающее много разных идентичностей, которые он способен выбирать, менять, создавать. Человек не приписан к какой-то одной “национальности”. Второе: понимание “этничности” преображается со временем. Меняется эпоха, меняются условия жизни, а вместе с этим изменяется содержание, которое вкладывается в “этническое самосознание”. Третье: процесс формирования “этничности” происходит при значительном влиянии государства, средств массовой информации, бытовых стереотипов. Не находятся в стороне и ученые, которые самым активным образом участвуют в создании, конструировании “этничности”. Кстати, последнее означает, что наука несет ответственность за то, что она делает.

Автор: Сергей Абашин, старший научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН

Литература

Перепелкин, Л. (1987) К вопросу об этнокультурных факторах трудовой деятельности работника современной промышленности // Советская этнография. №2. С. 83-88

Кульчик, Ю. (1995) Республика Узбекистан в середине 90-х годов // Исследования по прикладной и неотложной этнологии. Документ № 90. Москва

Александров, Ю. (1999) Бывший советский Восток. В: Социальный облик Востока. Москва

Александров, Ю. (1991) Средняя Азия: специфический случай экономической слаборазвитости // Восток. № 5. С. 142-154

Чешко, С. (1990) Средняя Азия и Казахстан: современное состояние и перспективы национального развития // Расы и народы. Вып. 20. Москва